– Да кто мне ее даст?

– Схитрить надо. Изловчиться.

– А не вышлют меня?

– Могут и выслать, по статье тридцать пятой – без определенной работы, как бродягу.

– А инвалидов не высылают?

– Инвалидов нет. Но у тебя же третья группа. Должен еще работать.

– А я что, от работы отказываюсь? Пусть выдают паспорт – устроюсь.

Андрюша только руками развел:

– Сие от нас не зависит. Ты вот что запомни – придут к тебе имущество описывать, веди себя тише воды, ниже травы. Понял? Задираться начнут – не вздумай грубить. Сразу загремишь. Пусть берут, что хотят. Только помалкивай. Это заруби себе на носу!

7

Комиссия нагрянула после праздников, по снегу. Фомич успел и козу продать, и ружье припрятать. Ружье он обернул промасленными тряпками и засунул в застреху на дворе. Старый пензенский велосипед, еще довоенный, облупленный, как запаршивевшая лошадь, стоял в сенях, прямо перед дверью: «Вот он я! Хотите – берите, хотите – нет».

Комиссия была из пяти человек – во главе инспектор райфин-отдела по свистуновскому кусту Настя Протасова – большеносая, стареющая дева по прозвищу Рябуха, за нею бригадир Пашка Воронин да еще трое депутатов Совета – здоровенные трактористы из Свистунова. «Эти на случай, если я брыкаться начну», – подумал Фомич. Он юркнул в чулан и притворился спящим.

– Можно к вам? – послышался в дверях Настин голос.

– Проходите, – сказала Авдотья.

– Здравствуйте, – разноголосо донеслось от порога. – А где хозяин?

– Вон, в чулане на лавке.

Настя приоткрыла занавеску:

– Ты что, ай заболел?

– Мне болеть не положено. Ведь я Живой! – Фомич встал с лавки. За столом расселись трактористы и Пашка Воронин.

– Извиняйте, гости дорогие! Угощать-потчевать вас нечем, – сказал Фомич. – До вашего прихода были и блины, и канки, а теперь остались одни лихоманки… Что ж вы не предупредили, что придете?

Трактористы дружно засмеялись. А Настя набросилась на Фомича:

– Что ты комедию ломаешь? Ты лучше скажи, когда налог думаешь вносить?

– А мне, Настя, думать никак не возможно. За нас думает начальство. А нам – только вперед! Назад ходу нет. За меня вон Пашка Воронин думает.

Трактористы снова засмеялись, а Пашка нахмурил желтые косматые брови и угрожающе сказал:

– Мы пришли не побасенки твои слушать. Понял?

– И тебе, Федор Фомич, не стыдно? – пошла в наступление Настя. – Такой лоб, и не работаешь! Вон бабы и то целыми днями с фермы не уходят. А ты на лавке дрыхнешь.

– Это ж просто симулянт! – подстегнул ее Пашка.

– Да он хуже! Тунеядец и протчий элемент, которые раньше в паразитах ходили.

Настя и Пашка точно старались друг перед другом раззадорить Фомича. Он мигом смекнул, в чем дело; сел на табуретку, скрестил руки на груди и эдаким смиренным голосом произнес:

– Эх, Настя… И ты, Паша! Понапрасну вы свое красноречие расходуете. Я стал человеком религиозным. Это я раньше не верил ни в бога, ни в черта, ни в кочергу. Ты мне слово – я тебе десять в ответ; ты меня – царап, я тебя – по уху. А теперь я прочел в Евангелии: ударь меня в правую щеку – я подставлю левую. Так что кляните меня, как хотите, и берите, что хотите.

– Кто тебя предупредил? – простодушно спросила Настя.

– А черный ворон в лесу. Ходил я ноне с утра за дровами. Смотрю, сидит на дубу: «Ка-рр! Придут к тебе Настя с Пашкой в гости, смотри не обижай их».

– Чего болтовню его слушать! Давайте опись составлять, – сказал раздраженно Пашка.

Настя вынула из портфеля протокольную книжечку.

– Где твое ружье? – спросил Пашка.

– Продал.

– Не ври. Спрятал, наверное?

– Ищите.

Пашка Воронин разогнулся во весь свой длиннющий рост, посмотрел на печь, пошарил за трубой, потом вышел в сени.

– Возьми лестницу, на чердак слазь! – сказала ему Настя.

– Чего там лестницу! У него не чердак, а шесток. Рукой достанешь.

Воронин и в самом деле приподнялся на цыпочках, вытягивая шею, как журавель.

– Ты смотри, избу не развали, жираф! – сказал Фомич. – Не то придется тебе новый сруб ставить.

– Я б те срубил клетку, как для обезьяны. Да в зверинец бы тебя, лодыря, отправил.

Фомич вдруг вспомнил, как Пашкин брат Воронок так же вот шнырял по лизунинской избе после бегства хозяина. Накануне Воронок приказал Фомичу вписать Нестеру Лизунину в твердое задание один центнер семян моркови: «И чтоб в двадцать четыре часа рассчитался!» Воронок был председателем сельсовета. Его указ – закон для секретаря. Фомич и вписал. А к вечеру зашел Нестер: «Федор, ты знаешь, на сколько хватит этих семян моркови?» – «На сколько?» – «На весь район!.. Где ж я столько возьму?» Тогда-то Фомич и выдал отпускную Нестеру Лизунину, а ночью тот смылся со всей семьей.

Фомич смотрел теперь на Пашку, а в глазах у него стоял старший Воронок тех дней. «И что за порода нахальная такая! Хлебом их не корми. Дай только покомандовать. Или что отобрать. И ведь с лица совсем не схожие – один рыжий, долговязый, с длинной лошадиной мордой, второй коренаст, черен был в молодости, как жук навозный. А хватка у обоих мертвая. Видать, в отца пошли… Того все по этапам гоняли – первый вор был в округе…»

Пашка спрыгнул со стены, отряхнул рукава от пыли.

– Ну, что там? – спросила Настя.

– Глина да пыль. У него там и мякины-то нет. Сожрал, что ли?

– Домовому скормил. Он у меня цельный год на одной мякине сидит. Трактористы опять дружно, как по команде, засмеялись.

– Где добро-то храните? – спросила Настя Авдотью.

– Да рази ты не видишь? У меня его, добра-то, навалом. Что на печи, что на кровати, – ответил опять Фомич.

– Ты не валяй дурака. Где сундук?

– Под кроватью.

Пашка вытащил из-под кровати зеленый, окованный полосовым железом сундук – Авдотьино приданое.

– Смотри! – сказал он Насте, а сам деликатно отошел к столу и подсел к трактористам.

Настя откинула крышку, и вдруг Фомич заметил среди старого тряпья Дунин кошелек с шишечками. «Мать ты моя родная! Там же козья выручка – три сотни рублей! Все богатство». У Фомича дух захватило, когда он увидел, что Настя цопнула кошелек и открыла шишечки. Первая мысль была – выхватить у нее кошелек. А потом? Эти же волкодавы задушат его. Он вспомнил наставление Андрюши: «Не груби! Пусть что хотят, то и берут». Фомич аж зубами скрипнул от досады и отошел подальше от греха.

– Дуня! – позвала Настя. – Иди-ка сюда.

Подошла